Общность

Сейчас нам вкрадчиво, co слащавой покровительственной усмешкой говорят
(есть такой говорливый народец, который издавна, уж второе столетие

тому как профессионально подвизался в русских делах): вот новое ваше всё – смутный и таинственный образ общечеловечества; ни рыба, ни мясо, а неведома зверушка.

Нам говорят: вас нет (не нация, мол, а евразийский сброд-шатание неясной этиологии, с «раскосыми и жадными глазами» и проч.) и не должно быть, потому что вы плохие, гадкие, противные...

Но вот незадача, другим-то разрешено быть (ох, как им разрешено быть!). Понятно, конечно, что это, итить, белые люди, господская кость: англичане, американцы, французы и прочие шведы, которые совершенной прекрасномудрой цивилизованностью своей, с великим трудом, но таки заслужили пред сим велеречивым народцем свое право на существование.

Но, оказывается, даже бытие восхитительно диких, таких милых кровожадных чеченцев (а эти больше всех заслужили – хорошо порезвились бравы ребятушки, невинные дети природы) и смуглых басурман-пришельцев также не подвергается никакому сомнению.

Все есть, а русских нету, вот нетути и всё, не по чину, потому что не положено-с!

Почему, за что, по какой причине такая вопиющая несправедливость?

А потому, что все эти благочинные народы существует в единстве, а русские же – нет.

Да-да, любой объект в принципе, в том числе и нация, существует в своем единстве, а в разделенном объекте существует только рознь разделения. Если русские не едины, то их как бы и нет вовсе. Русских нет, а есть русское разделение. Трагическая выемка, острая линия разлома, в которой хищно, как раковая опухоль, развивается структура междоусобицы. «Бездна... безумие... бред...». Злобная муть невнятицы, кислотный хаос несбыточности. Сварливость и неуживчивость. Выгодно, выгодно для возникшей системы разделения сохранять (охранять) такое положение вещей, иметь монопольную лицензию на существование, обладать эксклюзивным правом на самость. Так прагматически используется присущий русским внутренний раздрай. Часть бежит целого и постыдно захиревает в одиночной камере.

Русский к русскому отвращения полон. В том-то и есть русский полон.

Действительно, то нескрываемое омерзение, которое испытывает каждый приличный русский человек (не трусливый холоп, не политический прощелыга, не административная сволочь) ко всяким человеческим множествам вполне объяснимо и даже оправдано: сколько раз за последние столетия был он нещадно умучен этими общностями, сколько раз был он зверски затоптан этими толпищами. Сколько страшных злодейств претерпел он на себе от социальности и коллективности, причем именно как бы русской (преимущественно, по составу участников) социальности и коллективности. Сколько мяли, ломали, мучили… И решил он твердо и мрачно в душе своей, что «русская общность» есть самая большая беда его, самая большая опасность. Чур, чур меня, настрадался уж (оказывается, да, русскость - это вид страдания, род мученичества). Но поскольку без общности жить никак нельзя, то предпочел отказался он от русскости как от определяющего качества ее. Этнический формат коммуникации был со страхом отринут. Общность общностью, а русскость русскостью. Стала русскость исключительным уделом частного человека, его отчаянным личным подвигом. Русская партизанщина, тайное подвижничество по краям, по кустам, пустырям и буеракам. Множество множеств тоскливых русских одиночеств.

Но дело, представляется, еще и в том, что русскость была изначально хищничеством, частным вольным хищничеством. Бодрое и ретивое зверство. Ловкое и резвое кромешничество. Лихое и разудалое молодечество: царь горы, каша мала. Кто смел - тот и съел. Румяные братишки с высоко засученными рукавами. Каждый сам за себя, и только время от времени за всех, тогда, когда прижмет совсем уж невмоготу вражина поганый. Общность - фиксация, фортификация ограниченности. А русские слишком вольнолюбивы по природе своей, чтобы быть постоянно зафиксированы даже ради надежных выгод спокойствия и безопасности. Главное - вольность. Вольность опасная, зело страшно свирепая. Все можно, все, без исключения, кроме поражения – победа все спишет. ( Кстати, мысль: не отсюда ли многовековая страстная мечта о Святой Руси, сердечное упование о светлом благонравии и чистом братолюбии?) При таком яром азарте ратоборчества, понятно, нет своих. Внешняя инаковость стала использоваться как крайне действенное оружие в внутренней борьбе за власть. Чуждое отчуждает, разделяет объект, отдаляет его от самого себя, приводит его в состояние «сам не свой». Сам не свой – значит чужой.

И враг понимает: русские слишком сильны, нахально сильны, чтобы быть самим собой. Нестерпимо сильны. (О, как непрошибаемы, как неуязвимы русские. Слишком прочные, слишком упорные, слишком своевольные.) Нельзя им этого никак позволить. Ведь русскостью невозможно управлять извне. Русский не может вконец одолеть русского, никогда. Сила и навыки примерно равны. Медведь супротив медведя. Правило очередности в верховенстве: сначала один побеждает, затем другой. Нарушить это правило может только болезнь. Припадок бесчинства, падучая. Болезнь – отчуждение природной силы, захват и паразитическое использование ее. Поэтому механизм подавления должен категорически отрицать русскость в русских и в себе самом, должен навязывать это состояние национальной невменяемости. Вот это директивное отрицание и разрушает русскую общность.

Свой своему не враг, а союзник в битве или соперник в борьбе за первенство. Соперник все равно свой, кровный свой, – да, можно ему невзначай подбить глаз, но нельзя хладнокровно отрезать голову. Речь же идет именно о смертельной вражде и окончательной победе в истребительной бойне за власть: выход из общности означает выход из узаконенной соревновательности; нельзя, совершенно невозможно поработить родного брата или честного соперника. Только чужих можно взять в пожизненное рабство, но никак не своих. Для этого бывший брат и былой соперник должны стать чужими; социально, культурно или даже этнически (вот, дескать, такие сякие выродки попорченные; «поскреби русского и обнаружишь татарина» и т.п.). Отчуждение – лучший метод господства.

Вся традиционная структура, изначальная матрица русского сознания совершенно не приемлет монопольную власть и, определенно, совершенно не приспособлена к имперскому господству, далека она от мелочной радости тотального надзора и подчинения. Рьяное буйство произвола, - да-да, ну как без него?.. но и воля творческая, личная свобода и духовная мощь - вот цель ее, вот средство, с помощью которого она творит себя в веках и тысячелетиях (вспомним, вспомним как пример наших великих людей). Посему, в интересах неограниченного господства, присуждено русскости было быть искалеченной посредством изощренного арсенала государственности, лучшее орудие которого – наемная чуждость, неуемная в агрессии и жадности. Плотоядно скалящийся зверинец на охранительной службе у державного держимордства.

(Существует прямая зависимость: чем больше инородцев среди кадрового состава "компетентных органов", тем больший уровень карательности и репрессивности последних, и, соответственно, наоборот, - чем меньше инородцев, тем меньше насилия; см., например, историю Опричнины или ВЧК-НКВД-ФСБ.)

Впрочем, увы, единой русской незыблемой твердыни никогда не существовало, и поиски иного чуждого могли быть рациональной, хотя и корыстной попыткой преодолеть стихийную русскую разобщенность (непредсказуемые качели: от единства к междоусобице - туда и обратно...), вызванную попыткой сковать ударами государева молота в одно целое разрозненные элементы этноса, что, в свою очередь, как следствие, привело к диаметрально противоположному действию и состоянию: центробежному эффекту и образованию мощных распорок между различными частями национального корпуса. Частицы усиленно дистанцировались друг от друга ради сохранения немногих остатков личной свободы.

Что объединяет людей, какая насущная практическая надобность сводит их волю в единое целое (мир идей пока касается не будем)? Общая выгода и общая опасность. Общность - единство в нападении и защите, равенство прав на дележ. Нет общности - нет нападения и нет защиты. Нет выгоды. Волевой импульс солидаризации идет от частного к общему, от личности к группе. Одинаковость права каждого участника группы на защиту-выгоду и создает пространство общности. Когда это право расслаивается по вертикальной плоскости - социально, и расчленяется по горизонтальной - территориально, тогда и разрушается единство национальной коммуникации. Это происходит, когда кто-то захватывает и присваивает себе исключительное право на защиту-выгоду. Этот кто-то может быть только чужим, вне зависимости, кем он был раньше - условным своим или изначально чужим - теперь уже совершенно без разницы.

Русский мир слишком обширен (разбросан, разнесен): он раздроблен не только территориально, но и сословно, культурно и конфессионально. У каждой группы свои выгоды и свои опасности. И все они стремятся захватить общее пространство и адаптировать его к своим нуждам. Идет крутая буча за монополию, полностью осуществить которую возможно только лишь с помощью государственного аппарата насилия. Цель: кнутом и пряником, не мытьем, так катанием, всеми правдами и неправдами навязать остальным группам подчинение своим выгодам, своим интересам.

Тяжелой кувалдой, с широким могучим размахом вбиваются державные скрепы в народное тело. Насильственный конструкт патриотизма.

Искусственная общность разрушает естественную. Зачем нам по-дружески сходиться друг с другом, если нас и так скрепляют крепко накрепко, причем так жестоко, так грубо? Державные скобы перебивают народные связи. Державное железо перерубает народные жилы. Разрыв естественных коммуникаций, установление противоестественных. Когда сурово наказано стоять в одной строю, очень хочется (прям нестерпимо!) разбежаться друг от друга, да как можно побыстрее и подальше… спрятаться, затаиться, чтобы никто и никогда не нашел. Звучит, проносится над среднерусской равниной протяжный жалобный вопль: «на волю, в пампасы!»...

Призывы встать в новую боевую шеренгу воспринимаются теперь с превеликой подозрительностью, и не без основания, - научены долгим мученическим опытом. Недоверие переносится уже на саму русскость как на ужасающую возможность насильственного объединения. Страх потерять личную свободу – этим, именно этим объясняется та брезгливая ненависть к «русскости» (ошибочно понимаемая как символ подавления и принуждения), которую частенько испытывают люди свободолюбивые, - и не только чужие, но даже свои, русские, что отменно знаменательно. Чужое мыслится теперь как преграда от произвола, как средство самозащиты. (Вы нам азиатчину, а мы вам американщину, йоу, йес.)
А ну как опять в единый ком будут руками вбивать, ногами вмешивать? Уж лучше не быть русским вовсе (ибо «какой пошлый предрассудок быть русским»), чем, наследуя прискорбной традиции, быть связанным одной целью, скованным одной цепью. Да и можно ли неспешно, в взаимном благорасположении и соучастии выработать правильные нормы общежития, когда вертухай ведет под конвоем зычно понукая матюгами и щедро погоняя прикладом? Крайне сомнительно. Состояние человеческого месива нисколько не способствует осознанию общих интересов, свой бы найти, отделившись, оторвавшись, наконец, от липкой приставучей массы социальности. Существование в тесном и грязном загоне отнюдь не благоприятствует развитию добрососедских отношений, наоборот, приводит к жалкой и никчемной грызне за жалкую и никчемную жизнь.

Впрочем, скажут, что русская общность существует все же. Да, но ее бытие крайне эфемерно и относительно: всполохами, вспышками, зигзагами молний: то она есть, то ее нет. Она есть в моменты высшей опасности, тогда, когда уже кажется: ну все, пришел конец государству; эх-ма, загнулся-то, благодетель наш, царь-батюшка, коней двинул. Надо, ох, как надо объединятся, братцы родимые, пока не поздно, раз не на что уж больше надеяться, не на кого больше рассчитывать! Но как только градус опасности снижается, русскость сразу же распадается – со страхом великим перед самой собой.

Почему так получается? Да потому, что русские утратили (полностью или частично) точки соприкосновения. Неверный протокол  соединения. Кого искать, чего искать? Национальная идентичность подверглась чудовищной деформации. Сплющенность, сдавленность, нестерпимая теснота обид... Давление скручивает, тяжесть искривляет. Острые края разорванных человеческих отношений терзают беспощадно – чем ближе они, тем больнее. Мало, бедственно мало среди русских гуманности, участия и доброты. Все коммуникации между людьми сведены к интерфейсу " начальник-подчиненный" и "палач и жертва". Разрушена русская человечность. Взаимное кромсание. Общая поломка. Национальная расчлененка. Искривление приводит к взаимному отчуждению частей национального организма, разорванная ткань народного бытия расходится в стороны... и вот, в распластанную новь, в образовавшиеся полости взаимного отторжения (области русского разбегания) вкрадывается постепенно внешняя чуждость. Старательно укореняется, с уютом обустраивается, вальяжно так, степенно, по-хозяйски... Азартно просачивается, активно расползается, агрессивно атакует плоть пользования – русскую плоть. Опухоль чуждости активно пожирает рыхлые подгнившие остатки русского национального тела.

Выход из этой бедовой квазиобщности возможен только в обособлении, в тщательном и принципиальном обособлении от железных оков внешнего управления, в свободе от ременных тяг и зубчатых шестеренок принуждения. Выпутаться из сетей обобщения, покинуть прокрустово ложе предопределенности.

Общее состоит из частного. Нет частного – нет общего. Изломан конкретный человек – сломано и все общество. Вместо личности и общности – частная обломовщина и всеобщий облом.

Восстановится частное – восстановится и общность. Раз уж так случилось, что сама субъектность русского бытия, его сущностная предметность была уничтожена сначала на частном уровне, на уровне отдельной личности, то и возрождена она может там же – в суверенном пространстве индивидуального. Возродится Человек - возродится и человечность, единая русская человечность. На горячей повестке дня: изъять острые государственные клинья, вбитые между нами, и выбросить их вон - на помойку истории. Вот единственная общая цель, единственно возможное средство национального сосредоточения.

Личность – субъект гражданского права, а народ (этнос, нация) – субъект исторического. Если существуют народы (а они без всякого сомнения существуют), то существует с той же долей очевидности и историческое право. Попытка низложения исторического права есть посягательство на национальность как таковую (впрочем даже и на вполне конкретную, относительно которой произведено отчуждение справедливости).

Народ – общность. Общность взаимного согласия и взаимного усиления, общность взаимодействия. Общность может быть основываться только на принципе ясности иерархии. Нация актуализируется в главенстве (и деградирует в подчинении). Закон степенства четко и строго образует нацию как структурную единицу: сверху донизу, справа налево, вширь и вглубь. Согласие целого существует только в выборности вертикали (т.е. в самостоятельном осмыслении верховных начал и в сознательном следовании им). Естественная иерархия обретается в гражданском согласии.

Ось этнического механизма, позвоночник народного тулова. Но у любого позвоночника могут быть искривления. Сколиоз нарушает единство тела, синергическую общность его частей. Государственная власть может временно искривлять национальное тело, туда-сюда, вверх-вниз, согласно лихим обстоятельствам, резко дергать, грубо вихлять им из стороны в сторону, но может быть и самим этим искривлением, быть де-факто его институциональным воплощением.

Появляется тождество «искажение = власть». Власть искажения – кривая власть.

(Каждый претендент на власть стремится получить доступ к административным рычагам механизма национального искажения.)

По существу, державная власть и зачата в этом страшном изломе, выношена в жестоких тяготах, и рождена волевым актом преодоления беды. Беда и победа – слова и понятия одного корня. [По]бедность государственности, его злосчастная про-бедственность... Триумф упадочности. Удар, вмятина… и появляется жесткий каркас защиты и компенсации. Но при этом оказывается, что самый лучший способ укрепления власти как раз и заключается в целенаправленном углублении этой болезненной вмятины. Чем больше она, тем жестче должен быть каркас.

Сначала лекарство против боли, затем боль для лекарства. Больше, больше боли - больше, больше лекарства!
Государство – центральный оператор боли.

Заботливо защищается (и консервируется) вся область искривленного пространства, все патологические извивы и переплетения национальной плоти. Государство – строго охраняемый заповедник национальной патологии. Чем больше, чем сильнее народная боль, тем ловчее, тем сподручнее вождизм. Поэтому так старательно растравливается опухоль национального бедствия. Стальная узда, продетая в рваные ноздри.

Противоестественность, болезнь является самым эффективным средством несвободы. Разъятие, раздробление, коверканье.

Натиск ущербности. Таран чуждости.

Искажение – область изъятия. Искривление – поле инаковости. Властная инаковость, укоренная в лакунах национальной ущербности, упорно сопротивляется органическому единству народа. Тяжкое иго несообразности. Власть – средство отчуждения народного блага. Стоит ли удивляться тому, что это средство отчуждения рано или поздно переходит к чужим? Правило притяжения: подобное к подобному.

Мировой закон со всей настоятельной силой утвердительности гласит:
«Жестокое усиление государственной власти всегда приводит к увеличению представительства в ней этнически чуждых элементов, и наоборот – присутствие инородческого компонента всегда приводит к ужесточению власти».* Быстро ли, завоеванием, медленно ли, проникновением, но каверзная метаморфоза происходит обязательно.

(Стоит дополнительно обратить внимание на такое сверхважное обстоятельство: в мировой истории все без исключения великие перемещения народов по земной и водной поверхности всегда (!) приводили к великому кровопролитию. Любая достаточно значительная миграция населения всенепременно порождает насилие и кровь. Столкновений не избежать. Государство - суровый нагнетатель мобильной активности человеческой популяции, и оно поэтому же - средство насилия, оружие кровопролития.)

Очень трудно справиться с теми, кто сам свой и находится на своем месте. Так пусть побежденные будут примерно как мы, жалким подобием, думают победители, но в самом деле, конечно, не будут нами, господами. Не ровня. Ни то, ни сё, серединка на половинку, бурая никчемная холопья масса. Но совершенное разделение невыгодно. Сегрегация потенциально опасна. Завоеватели величественно и демонстративно перенимают некие символические ценности завоеванных. Обряд имитации. Насильственное единение: должны же быть какие-то человеческие коммуникации между барином и холопом – хотя бы лингвистические – как иначе отдавать приказания? Логика господствующих классов: мы, господа, на самом деле – сами свои, сильны в своей свойственности, они, рабы, сами не свои, слабы в своей отчужденности самим себе и нам. Но поскольку единство (как инструментальное качество) для власти жизненно необходимо, то конструируется искусственная общность и насильственно утверждается сверху вниз.

Искусственная общность жадно ищет свое определение, алчет свою самость. И находит. Сначала в презумпции территориальности («наш удел, наша страна, наша держава самая великая!»), затем в религиозности и, наконец, в государственничестве, – таковы исторические этапы. Образы принадлежности, символы идентификации менялись в течении веков: кто ты, чей ты, кому, чему принадлежишь, своему роду ли русскому, а может быть, ты просто-напросто обыватель, насельник надела своего, отечества своего, али ты христианин, прихожанин Церкви Христовой... Но в итоге ты оказываешься всего лишь холопом, одним из скопища подневольных государевых людишек, и не более...

На первое место торжественно подбоченясь вышло Государство. Возникла величественная система гешефт-патриотизма. По-господски попирает она территориальность, по-хозяйски подчиняет религиозность. Самый страшный враг же ее – русскость. Как ядовитая ртуть она: жгуче опасная, неуловимая, непредсказуемая – не сжать, не удержать ее; хочет утечь, жаждет испариться… только можно попытаться захоронить ее, забросать грудой гнилого мусора.

Русскость сама по себе (но не в себе), обездоленная и одинокая, беспризорная и неприкаянная; пробирается по болотам, бродит по полям, укрывается в лесах, но смотрит сумрачно исподлобья и наверняка-то уж держит за голенищем сапога нож вострый наточенный. У русскости два своевольных, но стратегически важных союзника: уже упомянутые территориальность и религиозность. Русскость сможет победить только сама став общностью, вытеснив (вытолкнув взашей!) из нее государство.

Русскость отрицается для господства над ней. Чтобы ее подавить надо подвергнуть ее игу сомнения. Русскость в ответ, ради спасения своего, должна повергнуть жестокому сомнению любую власть и всех претендентов на нее.

_____________________________________________

*Мировая история веской тому порукой; множество, великое множество примеров.
Из российской истории, навскидку: привлечение князьями Южной и Юго-Восточной Руси на военную службу наемников из тюркских племен, т.н. черных клобуков, вызвало чрезвычайное ужесточение междоусобицы, что, в свою очередь, привело к катастрофическому последствию – поражению от Батыевой рати и, в чем главный ущерб, к трехсотлетнему игу Золотой Орды. Далее... милостивое приглашение татарских мурз на государеву службу московскими царями (особенно Иваном Грозным) сопровождалось уничтожением былых свобод, масштабными репрессиями против традиционной русской элиты, столбового боярства, и усугублением податных тягот для городского населения и началом закабаления сельского. Действия новой инонациональной элиты способствовало ослаблению страны, которое привело к Смутному времени и польско-шведской интервенции. При Петре Первом и Екатерине Великой ухудшение участи крепостного крестьянства происходило параллельно с массовым участием в государственной администрации выходцев из европейских стран, вместе с «немецким засильем», которое в веке 19-м тайно покровительствовало революционным выходцам из еврейским местечков. Про деяния межплеменного сброда во времена Советского Союза нет нужды особо распространяться, предельно ясно, к чему привело их власть и влияние. К русскому геноциду и ВОВ. Десятки миллионов русских жизней.
Такие процессы происходят и у нас на глазах. В России – плавное, но верное закручивание гаек путинским режимом идет рука об руку с обвальным наплывом инородцев. И в Соединенных Штатах и Европе, среди населения которых за последнее время резко увеличилось количество носителей архаичных культур - мигрантов и их потомков из стран Африки, Азии и Латинской Америки, «простых» людей, не отягощенных излишней культурной рефлексией, людей, в цивилизационном смысле вполне диковатых, откровенно чуждых европейским и "североатлантическим ценностям". Что, в свою очередь, медленно - постепенно, через передаточные механизмы выборной системы и привело к идеологическому упрощению, интеллектуальному примитивизму системы - левому и имперскому крену в государственной политике.